Парад книг

У Бродского был список «что прочитать, чтобы с вами было, о чем говорить». Бродский, конечно, самодовольный душнила. Так что список я тщательно изучил — в нем 80 книг. Из которых я прочитал треть (кого я обманываю, на самом деле 1/5). И теперь 1/5 Бродского могла бы со мной поговорить. Словом, я взял курс на интеллигенцию и составил свой список. Очевидных крепких писак я не включил. Они и так не слезают с паперти литературного пантеона. Их ежегодно переиздают, и они валяются среди попсы типа 12 правил Д. Питерсона. Зачем, вообще, читать худлит, скажете вы. На самом деле незачем. Можно посмотреть youtube — 12 правил Д. Питерсона.

Итак. Последний парад книг, пока Мизулина и ее мать не научились читать.
Открывает парад, конечно, Библия. Поборники пуританской морали закричат «ура!». Рано радуетесь, товарищи. Библия не должна воспитывать нравственность. А только эстетику и стиль.

Апокалипсис. Новый Завет.
Концентрация жарких историй, которыми кипит Библия, довольно высока. Не удивительно, что библейские нарративы до сих пор эксплуатируются Голливудом (а Ватикан получает роялти?). Сотни людей вписывали туда мифы о жизни пассионариев. Бог там ходил в прохладе рая и строил коммунизм. Сначала было слово. А потом был айфон.
В Апокалипсисе Иоанна сослали на о. Патмос. Где довольно жестко обошелся с Иваном архангел. Сперва рассказал про второе пришествие со всякими жуткими деталями типа багряного зверя, бледных коней, чумы и тд. А потом заставил его съесть конспект, который Иван старательно записывал.
Все это изобилует вспышками слова и стильными пассажами. И все это иносказательно, ясное дело, так что сюжеты вертятся где-то в метафорических сферах нашего разума. Снятся нам и снятся героям кинематографа.

Из зала тусклой добродетели мы переходим в зал сверкающего порока. К Лимонову, например, и его друзьям…

Лимонов. Эдичка. Рассказы о НЙ.
Лимонов перемещался от одного мецената к другому. Работал швейцаром у миллиардера. Устраивал дебош, оргии, политические провокации. И не переставал писать. Он был богат, он проматывал все до нитки. Он был ведом страстью к искусству и охуительным историям. Являясь, конечно, начитанным и крайне интеллектуальным чуваком.

“Америка разделывается со своими художниками другими средствами, чем Россия. Впрочем, Россия тоже умнеет, и выставка моих друзей — крайне левых художников — в Правлении Союза художников СССР тому пример — управляющие русские учатся у своих американских коллег более современным гуманным средствам убийства искусства, а именно: хочешь убить художника — купи его…”

Читая его мемуары, можно захотеть облачиться в белый костюм и выжить в Бронксе 80х. Его истории о Нью-Йорке — это текст, заряженный на авантюризм. Как святая вода на счастливый конец: отвалился нос? Гниет рука? Тем лучше! Ведь врата рая раскроются только шире!

Генри Миллер. Тропик рака.
«Слава Богу, подумал я, эти люди умеют смеяться» — сатира была его суперкомбо. «Тропик рака» — трогательный путеводитель по смрадным дырам Парижа 20-х. Между испражнениями и истерикой умирающих бомжей сверкают менторские заявления таких пацанов, как Будда и Спиноза.

“Бродвей может заинтриговать, но в нем нет внутреннего накала; Монмартр тускл, приземлен, беспризорен, откровенно порочен, продажен, вульгарен. Он скорее отталкивающ, нежели привлекателен, но, как и сам порок, заразительно отталкивающ”.

Бабель. Одесские рассказы.
«Вы тигр, вы лев, вы кошка. Вы можете переночевать с русской женщиной, и русская женщина останется вами довольна. Вам двадцать пять лет. Если бы к небу и к земле были приделаны кольца, вы схватили бы эти кольца и притянули бы небо к земле.»
«А тем временем несчастье шлялось под окнами, как нищий на заре».
… и это тоже Бабель. Бабель хорошо писал, пока его не расстреляли. А пока его не расстреляли, он написал такое, от чего я покрываюсь каплями серотонина.
Гнусный Совок совершил аборт культуре — выдавил писателей, художников, музыкантов с той же легкостью, что прыщ на черепе номенклатурщика. Совку я за это ставлю кол по поведению и кол по культурологии.

Платонов. Котлован. Чевенгур.
Во-первых, после этих книг происходит что-то типа психоза и экстаза. И если их сублимировать в энергию, то можно зарядить все айфоны в Рязани (а их там около двадцати, между прочим).
Во-вторых. В Котловане есть медведь-кузнец. Он ходит по деревне и вынюхивает буржуев и выгоняет из дома на мороз. И те уходят.
В-третьих. Платонов как бы переизобрел язык. Его прозу сложно осознать. Ее как будто небольшими порциями через порог сознания проносит мистический контрабандист. У Бродского есть такое определение: язык Платонова компрометирует время, пространство, самую жизнь и смерть. А я просто покажу вот это:

“мы уже не чувствуем жара от костра классовой борьбы, а огонь должен быть: где ж тогда греться активному персоналу”

“… и рыжие усы его, нависшие над ослабевшим полуоткрытым ртом, росли даже из губ, потому что его не целовали при жизни”

“Мне все кажется, что вдалеке есть что-то особенное или роскошный несбыточный предмет, и я печально живу”

А еще один приятный бонус за Платонова. В его книге никто никому не ебет мозг. Здесь или сразу стреляют в лицо из ружья, или разворачиваются и уезжают. Например, имеется такой эпизод: Дванов уходит из деревни. За ним отправляется Копенкин. Скачет на коне 3 дня, находит того в деревне и такой — поехали, Саша, ты ранен и тебя Соня ждёт, а Саша отвечает — не поеду. Копенкин — ну ладно, и уезжает один.

Симона де Бовуар. Зрелость.
Симона своим умно-сложным языком распекает всю эту коммунистическую элиту, гуляет с Сартром в тени деревьев, рассуждая о вещах, далеких от реальности, но близких к вину и оливкам. Они фланируют от одного философа через время и пространство к другому писателю и третьему художнику.
«Бифштекс сначала, мораль потом» — рефреном звучит в ее беседах с Сартром. И круто то, что она говорит о своих привилегиях.
Еще они строят открытые отношения, а потом появляется русская Ольга, с которой тусуется Сартр, и Симона такая — “че за нахуй?” Правда, не таким подзаборным языком, как я сейчас. Кажется, у них был трисам, но она об этом явно не пишет… А потом война. И Симона навещает в гарнизоне Сартра. Довольно забавно, как в таверне, среди неотесанных фермеров, они обсуждают аморальность войны.

Батай. История Глаза.
Солидный философ, который омерзителен до экстаза. И в высшей степени патетичен. Если бы Набоков и де Сад были две субличности одного эксцентричного гения. Батай сидел и качал фундаментальные умы Европы. Тем временем не забывая генерировать прозу о трех подростках, которые сношаются под надзором богатого покровителя-вуайериста. Там есть эпизод, в который вовлечены священник, смерть, секс, вилка, глаз и скачки на ипподроме. Пожалуй, Батай и Де Сад нашли бы общий язык, и скорее всего у кого-то отрезанный во время оргии.

Олдос Хаксли. О дивный новый мир. Обезьяна и сущность.
Так как мы уже переехали и живем в “1984” Оруэлла, то пора вспомнить про еще одного антиутописта.
“О дивный новый мир” — про довольно дерьмовое будущее, которое уже трется у порога.

“Обезьяна и сущность” подарила мне Гойю. А Гойю я люблю за то, что он первый нарисовал Джейка Джилленхола. Еще Хаксли имеет “Двери восприятия. Рай и Ад” — психоделическое сочинение про эскапизм. Религия, пейот, травка, секс и тд.

Роальд Даль. Человек с юга. Дядюшка Освальд.
Любимый автор Тарантино. Мастер диалогов и неожиданных развязок. Не зря его обожает Квентин и говорит, что Даль повлиял на его стиль. Роальд, вероятно, не очень терпеливый чувак, поэтому его проза чаще всего кратка, но от нее особенно кайфуешь и всегда знаешь, что в конце бахнет какой-то твист. Типа Эдгара По, но тот уже надоел. «Дядюшка Освальд» роман, состоящий из историй про блудня. Кстати, Чарли и шоколадная фабрика — это роман Даля.

Вольтер. Кандид, или оптимизм.
Вояж в стихах. Кандид — тусуется с мудрецом-оптимистом по имени Панглосс. И все 200 страниц пытается выяснить: оптимизм это развод или нет. В этом ему помогают его верные друзья — ублюдки; они пытаются его утопить, сжечь, проткнуть шпагой и тд.
Вольтер отправляет Кандида даже в Аргентину. Короче, мыслит масштабно… Жаль, Вольтер не дожил до вайфая. У него был бы отличный канал в тг, в духе “мы тут наебенились с Наполеоном, такой он, конечно, перфекционист, я ему и говорю, типа, братан, лучшее — враг хорошего!”

Данте. Божественная комедия.
Попробуйте посмеяться.

Бодлер. Падаль
Густонаселенный роскошной поэтикой текст. Как мухами труп лошади (главная героиня стиха).

Гарсиа Лорка. Поэт в Нью-Йорке.
Считай, посетил нищие кварталы Нью-Йорка. В стихах. Более грязный и безнадежно падший Нью-Йорк показал только Горький в «Городе желтого дьявола».

Барбюс. Нежность.
Пять коротких и маленьких писем. И один большой перелом сюжета в конце.

Селин. Путешествие на край ночи.
Я про него уже писал. Поэтому напишу еще раз. Не очень популярный в России чувак. Он зашел к литературу, как другие входят к себе домой — это Троцкий сказал. Лев его почитал и любил. Потом Троцкого пришибли альпенштоком, а Селин еще долго жил и разъебывал прозой чопорных аристократишек. Пока его не сгноили в психушке за коллаборационизм. Здесь он, безусловно, мудак.
Весь Селин сплошь начинен крепкими пассажами. Не очень короткими. Как 1 панч Довлатова, помноженный на 10 Пушкиных.

Сэлинджер. Тедди.
Все любят над пропастью во ржи. Но есть рассказ Тедди. То, что Кастанеда выгнал в 10 томах, Джером написал на 30 страницах. Шах и мат, товарищи торчки — Карлос и дон Хуан.

Кафка. Процесс.
«Процесс» — долгий и мучительный, как ночная зубная боль. Именно ночная, потому что кругом мрак. И неизвестно, наступит ли утро. «Процесс» — это апофеоз бюрократии. Потому что главный герой вдруг перестает жить свою жизнь, и начинает жить государственную функцию. Это страшная книга. Страшная в своей неутопичности.

Ерофеев. Москва — Петушки.
Сначала я прочитал ее в 20 лет и ни черта не понял. Потом прочитал в 30 и ни черта не понял. То есть, я вроде поумнел, но это не помогло. Потом прочитал комментарии Власова и понял все. Ставлю Ерофееву жирный отл. и иногда возвращаюсь к библейским сценам в декорациях грязного тамбура советской электрички… пока Веня пил идеально, то есть только в воображении.

Боккаччо. Декамерон.
В стране пандемия. Чума гуляет по домам, оставляя горы трупов. Люди в панике. Десять друзей валят на виллу под Флоренцией. Пируют и рассказывают истории. Словом, занимаются тем же, чем и все мы пару лет назад (сладкое было время, да?). Их истории — сатира на церковь, государство, невежество, похоть, мещанство.
Отчего книга залетела в индекс запрещенных.
Отчего книга все еще актуальна 640 лет спустя.

Камю. Чума.
Тут я на пару недель устал от Парада книг. Сделал перерыв и написал про Джека Лондона.

Джек Лондон. Мартин Иден.
Сегодня ты неотесанный моряк, глушишь портвейн и с трудом читаешь этикетку на бутылке. А завтра ты элемент светского общества, нюхаешь кокаин, критикуешь высшее общество, нюхаешь кокаин, учишь других жить, нюхаешь кокаин, ненавидишь буржуазное общество изнутри, нюхаешь кокаин…
И написано блестяще.

Цвейг. Шахматист.
Эта повесть читается за 2 дня. С перерывом на сон и рабочий день.
Цвейг интересен на самом деле не только литературой. Самый трагичный финал он не написал, а прожил. Он бежал от фашистов в Бразилию. Но не вынес бразильский вайб и решил себя отравить. Его жена тоже решила себя отравить. И они оба себя отравили недалеко от Рио. И умерили вместе недалеко от Рио.

Эдвин Лефевр. Воспоминания биржевого спекулянта.
Хотите прочитать, как за 100 лет ровно ничего не поменялось в психологии толпы относительно денег? Вам сюда.

Джозеф Кэмпбелл. 1000-ликий герой.
Жаль, что только Оксимирон ввел эту книгу в мейнстрим. Она реально хороша. Мсье Кэмпбелл собрал мифы и легенды разных стран, народностей, этносов. И объединил их в одну концепцию «путешествие героя». Если хотите понять, почему вы так сопереживаете белоснежке, а у гарри поттера все постоянно идет по пизде, то вперед — в объятия к Джозефу.

Берроуз. Письма яхе.
Берроуз, говорят, самый неадекватный персонаж контркультуры. Точнее, он целиком, каждым его атом, и есть контркультура. Поэтому писательство у него началось с убийства. Он бухал и торчал, жил на что бог пошлет. Однажды на вечеринке он сказал, что у него есть охуительная идея. Он поставил стакан на голову жены и говорит « зацените, ща пальну по стакану в стиле Вильгельма Телля».
И потом простреливает голову жене, она умирает на месте. Берроуз бежит в Мексику, где пишет: «я вынужден с ужасом признать, что если бы не смерть Джоан, я никогда не стал бы писателем…», «та пожизненная борьба, из которой у меня нет другого выхода — только писать».
Главным образом достойно внимания «Письма Яхе». Где г. Берроуз шляется по джунглям, ищет шаманов, трахается с молодыми перуанцами и колумбийцами.

Набоков. Приглашение на казнь.
Самый крутой там — это паук.
Читая Набокова, я испытывать охуительный укол упущенной возможности — без гувернантов, кэша и американской мечты среди русской словесности.

Хантер Томпсон. Страх и ненависть в Лас-Вегасе. Лучше, чем секс.
Попса, скажете вы, и грязь! Попса, отвечу я, и грязь!
Но попса, которая остра, как утренний цистит. И хороша, как закат над Игуасу.
Чем более тривиальна история, тем больше вероятности, что это выдумка, и чем более безумна, тем

Джон Фанте. Спроси у пыли.
Джон — муза Буковски. Чувак так и не вошел в пантеон классиков. Писал сценарии, никто о нем не слышал. Пока в библиотеке его книга не попалась Буковски. Чарльз пришел к нему домой, а тот уже наглухо парализованный, забытый всеми мужик. А Бук ему говорит — чувак, ты лучше всех. Джон тогда приподнялся на локтях, посмотрел в глаза Буку и говорит “че, внатуре?” и написал еще один роман — надиктовал жене, пока та сидела у койки.

В «Спроси у пыли» нет сюжета, но есть крепкий стиль. Как красная акула среди розовых голубей.

Ч. Буковски. Беседа о нравственности, вечности и совокуплении. Стиль — ответ на всё.
Раз уж мы начали с библии, то и закончим мсье Буковски. Просто вышли и зашли нормально.
«Не пишите рассказ до тех пор, пока он не будет приносить вам такую же боль, как раскаленное дерьмо». Он и не писал до 35 лет. А когда начал, остановиться уже не мог. Человек, живущий в луже собственной крови, блевотины и дерьма, может, кое-что и знает о красоте:
И женщины, некоторые женщины…
Обретают на мгновение
Красоту соборов

Есть мнение, что Буковски писал о ебле, бухле и маргиналах. И его литература — это вульгарная лажа. Так оно и было: он писал о ебле, бухле и маргиналах. Четко, со злым стилем и отсылкой к тяжелой мысли, но в легкой форме.
Он опускался, чтобы вести репортаж с самого дна. Валил в горячую точку нищеты, мрака и упадничества. Его герои — голливудские шишки с Холмов и пьянь из щелей Лос-Анджелеса.
Нищету и богатство он связывал через отчаяние от необходимости жить в человеческой шкуре.

Там любовь и пепел, классическая музыка и жуткие стоны носителей распухшей печени. В общем, никакой лажы, одна поэзия.